«Есть такая у меня сержантская профдеформация, – говорит 36-летний Сергей Лещенко. – Когда на гражданке видишь, как идут здоровые ребята с пивасом, ты такой думаешь: «О, этот был бы пулеметчик хороший. А этот – гранатометчик. Потянул бы!».
Лещенко родом из Днепропетровской области. Он прошел АТО разведчиком в 2015-2016 годах, а затем стал известен как писатель. В 2020 году украиноязычный перевод его русскоязычного романа Юпак получил премию Книга года BBC в категории Художественная литература.
Рассказ о жизни глубинки, написанный суржиком, понравился не всем. Но сам Лещенко, взявший творческий псевдоним Сайгон, критиковать любителей «высокой» литературы не обращает внимания. В жизни он разговаривает так, как пишет – на нелитературном языке и с нецензурной лексикой.
«Борьба за государство – это не борьба за чистоту украинского языка, – говорит он в разговоре с журналистом «УП». – Нельзя ломать через колено. Мне на войне вообще по *уй, на каком ты языке разговариваешь. Если, братанчик, можешь выполнить боевые задачи – вперед, грузись!».
«За язык часто борются люди, которые не встали с оружием в руках и не пошли на фронт отстаивать государство, – продолжает Сайгон. – Тем пацанам, кто сейчас действительно совершает смерть врагам, сейчас преимущественно не до речи.
В принципе, как человек со вторым родным русским, я так скажу: «Если я каким-то образом не подходю на фронте с автоматом в руках и русским языком, могу поменяться местами с украиноязычным патриотом, сидящим в тылу. Приходите сюда и говорите на каком хотите языке. Хоть на венгерском. Главное, чтоб линия фронта стояла».
На днях Сергей находится в госпитале – хронические проблемы со спиной сказались после пяти изнурительных месяцев полномасштабной войны в составе 109-го отдельного горно-штурмового батальона. Но он говорит, что будет возвращаться в армию, даже если ради этого придется колоть морфин ради обезболивания.
В интервью «УП» Сергей Сайгон рассказывает о ценности тишины и юмора, дает адекватную оценку врагу и напоминает значение украинского села не только в мирной жизни, но и на войне.
Далее – прямой, не литературный (!) язык.
Есть у меня знакомый, я из него всегда пашу, что он достиг того возраста, что типа дед. Как вот, знаешь, тот старичок, который в пять утра уже в метро с клетчатой сумкой едет. Он рано встает и вечно мне пишет.
Было 5:03 (24 февраля – УП), когда появилось первое сообщение. Я подумал: «О, дед, дед пробудился. В метро сует» (смеется). А потом начало: 5:05, 5:06, 5:07…
Первое, что открыл и прочитал, было от знакомой. В мой дом война постучала двумя словами: «П**да началась».
На тот момент я занимался продвижением своей второй книги о селе – «Повести дикой степи». Она только два месяца как вышла, тираж реализовал где-то наполовину. Тогда у меня был, так сказать, период межсезонья.
В военкомат я не пошел, позвонил своему бывшему командиру взвода. В 8:00 уехал в расположение батальона. А ночью, в 1:40 25 февраля, уже получил автомат.
Что меня поразило в тот день? (большая пауза). Семь собак…
По дороге из гражданки на войну 24 февраля мы насчитали на дороге семь сбитых собак. На всех дорогах Украины люди сильно спешили. Кто-то спешил убежать. Кто-то – наоборот, доехать в обратном направлении, туда, где идут бои.
У меня дома оставалась кошка Горчица. Я люблю свою кошку. Извини, это как-то по-парски – въехать на войну, закрыть ее, чтобы она с голоду сдохла (смеется). Слава богу, за ней тогда ухаживал мой хороший знакомый, друг Юра. У него самого две кошки.
Когда-то у нас в посадке жила коза с козленком. Просто мы их там нашли, вот… Эта коза уже была членом семьи, членом нашего подразделения.
Однажды они (россияне – УП) выкашивали так нормально посадку. И вечером мы болтаем в рации, офицер говорит: «Козу жалко. Коза 200 (убитая – УП)». Здесь из батальона подключаются в эфир, кричат: «Кто 200? Пацаны, кто 200?». Мы такие: Коза. Пауза. Ротный говорит: «Ну вы и кончены!».
Потом выяснилось, что коза не 200, а 300 (раненая – УП).
Когда заходишь на позиции, закрепляешься, когда плюс-минус все понятно, для меня очень ценны эти вечерние эфиры в рациях. Круто, когда есть место таким переговорам. Когда можно просто посмеяться.
На войне надо быть и таким в том числе.
Энергетики
Это для меня уже вторая война (после участия в АТО – УП). Она действительно другая. Разница просто ах**тетельная! В динамике, в уровне применения оружия, в количестве задействованных людей, во всем.
Я стал старше. При таких нагрузках стало труднее. Гораздо труднее. Все-таки в фазе той гибридной агрессии маневров почти не было, только в самом начале (в 2014, 2015 годах – УП). Дальше была позиционка.
Теперь все решают скорость и маневр. Несколько лет назад этой практики у нас, откровенно говоря, было мало. Поэтому это совсем другая война, вот.
Такова интенсивность огневого воздействия! Здесь каждый день – как последний. Не хочется, чтобы ты свой последний день провел в настроении какого-то унылого говна и умер как унилое говно.
Что, какой-нибудь тебе смешной случай рассказать? (смеется). Я такой, без чернухи, хорошо?
Короче, едем ночью на бусе. Надо завезти в посадку пацанов, подбросить воды, пищи, в РПГ стрелы (боеприпасы для ручного гранатомета – УП).
Нас человек шесть-семь. В бусе стоит распечатанный ящик энергетиков, вот. И сержант один Матюха говорит: «Твои? Можно возьму?». «Бери», – говорю. Он распихивает три-четыре банка по «эрпеэску» (РПС, ременно-плечевая система, «разгрузка» – УП).
Здесь мы застряем. Вылезаем, начинаем толкать бусик. Толкаем, толкаем его. А поры (россияне – УП) недалеко, слышат, что машина работает, и начинают нас искать – немножко из миномета накидывать. Оно так прилетает не прямо, чтобы рядом, но рядом.
Мы услышали выходы – падаем на землю. Гуп-гуп-гуп! Встаем, дальше толкаем – к следующим выходам. И тут из-за парочки подлетов просто сумасшедший крик.
«Медика, бл**ь! Ме-е-е-ди-ка-а-а! С меня кровь х**рит!» – кричит Матюха.
Подбегаем к нему, а я слышу этот звук: ш-ш-ш-ш-ш-ш (громко смеется)! Говорю: «Есть, Матюха, вставай! Тебе осколком Редбулл пробило».
Враг
Я – солдат. Конечно, я верю в какие-то кармические штуки. Но, если честно, не думал, что ждет россиян. Противник в этом плане меня мало интересует. Он меня вообще интересует только к той степени, пока он не становится мертвым противником.
У той реинкарнации Золотой Орды, которую мы сейчас видим в виде РФ, есть опыт. Опыт гибнут в оккупационных войнах. Потому ничего страшного их не ждет. Кто-то сопьется, кто-то на инвалидной коляске будет кататься в медалях (ударение «я» – УП).
Это ведь азиатская страна. Родители будут осуществлять мечты: отдавать сыновей и покупать «Ладу Калину» (имеется в виду сюжет пропагандистов о том, как отец за деньги, полученные за погибшего в Украине сына, купил машину – УП).
И будет дальше «Русь» все так же жить, танцовать и плакать под забором. Для них это – нормальное состояние. Так что я за них мало переживаю. Они застряли где-то в 1240 году, а планета двигается вперед.
Рефлексий по отношению к врагу у меня нет. У меня такое нормальное состояние солдата: есть противник, с которым я воюю непосредственно на линии боевого столкновения.
Если он попадет ко мне в плен живым, то я ему окажу, скорей всего, медицинскую помощь. Перевяжу ему рану, если будет чем, если не в ущерб своим людям. Дам ему сигарету. И на этом, наверное, все закончится.
Враг мне интересен как единица, которую обменяют на нашего пацана, тоже попавшего в плен.
Врага нужно (пауза) не уважать, а давать ему адекватную оценку. До 24 февраля они нас оценивали неадекватно, но это уже прошло (смеется). Для многих кацапских военных стало открытием, на что украинцы способны.
Знаешь, когда мы рассказываем, какие мы крутые, а у противника самые конченые, ненужные, мы сами себя немного даже попускаем. Если бы так было, мы не знали бы потерь. На мой взгляд, россияне (пауза) не все, но воюют не х*ево.
Мне чисто по-детски вдвойне приятно, что я воюю с теми, кто создал себе имидж таких, каких-то солдат солдат, от которых срутся на Западе. Вам слабо с ними воевать?
В будущем так будет: «У вас завелись россияне? Назовите украинцев!» (смеется). Русская мафия уже не взлетает.
Деревня
Все мы родом из села. Местами стали во втором, третьем поколении. Когда началась войнушка, украинское село пошло по посадкам, по зеленкам, промзонам.
Братан, извини, бл**ь, у меня в селе в Днепропетровской области мужиков уже нет.
Я знал, кто способен пойти на войну, вот. Знал еще тогда, когда с пацанами носился на тех же «юпаках» (советский мотоцикл «Юпитер» – УП). Когда пил с ними водку, участвовал в набегах. Знал, кто не ошибется. По характеру по уступкам, по тому как человек живет и на что ориентируется в жизни. Как ведет себя в той же драке.
Медиаповесть сегодня требует каких-то особенных людей и судей. Чего-то удивительного. Кому интересны простые работяги, приходящие в пехоту, делают черную работу? Кому нужен тот пацан из села, который взял лопату, копает, стреляет из пулемета?
Но, знаешь, не хочу сейчас делать эту градацию – село или огород. Защищать родину встали украинцы. Без разницы, кто воюет: барберы или трактористы.
Слышишь, служба в пехоте – самая сложная на войне. Я очень, очень горд, что служу в 109-м отдельном горно-штурмовом батальоне. Здесь настоящие украинские львы. Знаешь, кто всегда качественно отличается в хорошую сторону? Шахтеры. Это п***ец мужики! Стальные! Серьезно говорю.
На войне я видел много горящих полей. Мне больно, если честно. Очень больно.
До войны я никогда не видел, чтобы горел колосс. Если в селе горит хлеб, это крушение. Трагедия. ЧП областного масштаба.
До полномасштабного вторжения все любили сетовать, что украинская деревня вымирает. А почему никто не хочет ехать туда? Люди выбирают удобства. Люди выбирают поликлинику рядом, унитаз, горячий душ, а не бочку на улице.
Я видел, как многие плакали, что украинское село в упадке. Но что мешало продавать свои затишные квартирки в Киеве, а часто очень неуютные? Эти смарт-будочки, бл**ь, где развернуться негде. А потом приехали бы в деревню, купили себе пять гектаров земли и пахали.
Хорошо, если останется хотя бы словосочетание «украинское село» (подчеркивает слово «украинское» – УП). Для этого нужно войну виграть. А когда мы ее выиграем, с нашей деревней произойдет все то же, что со швейцарским, канадским, американским, польским селом.
Мы пойдем в этом плане вперед. Вместе с человечеством.
Выиграть время
Давай так: мы – великие молодцы. У нас достаточно мотивации. Мы чудом удерживаем превосходящие силы противника. Иногда это какая-то дикая смесь безумия, отваги, по**изма и чьей-то некомпетентности. Пока в этом коктейле преобладают безумие и отвага, у нас все получается.
Но война идет не только на поле сражения. Не только в конкретной посадке, деревне или городе. Есть еще политика и экономика. Россия завтра перейдет в лагерный тип экономики. Их всех заставят ходить на заводы – и все эти рабы будут ходить на заводы и точат снаряды.
Наша экономика слабее. На лагерный тип мы не можем перейти. И рыночный уже не вытаскиваем…
Какие еще конкретно Сайгоны видят проблемы? Если не изменится подготовка тех, кого мобилизуют, скоро некому будет отправлять на фронт. Нельзя просто брать человека с улицы и бросать в посадку, не объясняя ничего. Мы от этого будем и дальше нести потери. У нас все меньше людей будет на передовой.
В человека нужно хотя бы минимально вложить, а не говорить: "Это война, у нас нет времени".
Я понимаю, что такими, как я, готовыми, опытными, на сегодняшний день выиграют время. Я готов умереть, чтобы выиграть время. Но весь вопрос о том, зачем? Чтоб что?
Для перехода в контрнаступление нужно накапливать ресурс. А если мы его не накапливаем, не учим людей, тогда трудно будет понять, н***я мы выиграем время?
Но, знаешь, на этой войне в самом деле очень много положительных моментов.
Слава богу, что со времен АТО не изменилось вот это: когда дело доходит до жареных писюнов, то мы умеем, как всегда, объединяться. В критических ситуациях никто не требует рапортов, бумажек. Все трудятся на результат, вот. Это первое.
Второе – героизм наших простых солдат и офицеров.
И еще – обеспечение. Я лично понял, что за пять месяцев службы у меня не было никакой проблемы с обеспечением. Не помню, чтобы мне что-то не хватало.
Тишина
Самое тяжелое на войне – ждать. Ждать не знаешь чего. Прилетов, п***расов в посадке. Артиллерию. Танки.
Ждать конца. Конца чего-нибудь. Минуты. Часы. День. Конец задачи. Конец войны. Ждать – это самое тяжелое.
Знаешь, я пока не слыхал тишины на войне. Если ты участвуешь в войне, со временем тишина переходит в категорию ценностей, которые тебе нужны. На фронте она – такой дефицит!
Здесь, в госпитале, мы с пацанами на этаже почти шопотом общаемся. Вот настолько возможность побыть в тишине для нас теперь ценна, что стараемся ее не нарушать. Иногда такое упечатление, что у нас здесь круглые сутки тихое время, понимаешь? Даже ноги повыше поднимаешь, чтобы не шаркать по полу (смеется).
Когда на фронте появляется какая-то минута покоя, я в голове, в рамках такого, устного мыслительного процесса, спрашиваю устроить синопсис одной из книг. Какую я хотел бы потом написать, если буду жив.
Думаю над синопсисом, чтобы с ума не сойти от всех тех событий, которые меня окружают. Это будет, конечно, художественный роман. Но в этот раз я решил, что он будет о Голодоморе. Почему? Не знаю. Так захотелось.
Надо оперативку разгрузить от войны. Но чтобы такую книгу написать, необходимо еще провести большую исследовательскую работу по Голодомору.
Фонд
Вчера с супругой переписывался. Она бросила какое-то название кино о войне, спрашивает, смотрел ли его. Говорю: "Да, когда-то давно". Кино, говорю, тип снят неплохо, но мораль, говорю, мне не нравится.
Потом я понял, что никогда, никогда, никогда, в жизни не буду больше смотреть фильмы о войне (смеется). На**я? Я в этом кино сам участвую. Достаточно мне! Я этим кино наелся!
Быть на этой войне – как бы выполнять функции каскадера в фильме «Апокалипсис сегодня» с правом всего на один дубль. Ну, где еще такое было в 21 веке? Да и и в 20-м после Второй мировой? Ирак? Иран? Не знаю…
Сейчас мы пока не можем разложить по полочкам переживший опыт. Который переживаем. Все происходящее просто на бешеной скорости записывается на подкорку. А потом, когда начнешь думать, подвергать анализу, оно будет нас догонять, давить. Обязательно.
Если зайти в Facebook, находясь на фронте, он х**ово на тебя влияет. Когда Киев бомбили, когда он был под угрозой оккупации, даже в интернете мы все были похожи на нацию. Что-то походило на то самое единство, которое мне хотелось для Украины.
Но такое впечатление, как только враг отошел от Киева, блоггеры снова начали умничать. Опять началось предательство. Оно, короче, крыша раздражает. Стараюсь на это не смотреть.
После войны будет всякое. Мы до сих пор не научились работать с прошедшими фронт. Но если те, кому повезет, вернутся в государство Украина – это уже в любом случае будет победа. И можно будет терпеть нищих, калеков, никому не нужных и так далее.
Если мы сохраним государство, это будет фундаментом, с которым можно работать. Что мы будем делать, когда вернемся с войны, зависит от нас самих. Можно пойти в переход милостыню просит, а можно заняться чем-то толковым.
Всякое будет. Но я буду в любом случае возвращаться (в армию – УП). Моя спина – это не проблема, появившаяся вчера. Я еще в АТО, когда в разведке служил, подкалывался деклофенок и витамин B. Но эти пять месяцев в пехоте ее добили.
Еще в Киевском направлении несколько месяцев назад я снял броник и понял, что больше его носить не буду. И больше его не ношу. Только каску. Если в пузе будет дырка, ее еще могут заштопать, а в голове дырку заштопать труднее.
Кроме рвоты деклофенок теперь у меня ни**я не вызывает – организм уже не принимает. Но я все равно вернусь, если для возвращения нужно будет даже колоть морфин.
Не знаю, что там решат, но в любом случае не хочу, чтобы меня списали. Если будут проблемы, возможно, подумаю над тем, чтобы продолжить служить в качестве инструктора. Чтобы тех нулячих пацанов не отправляли в посадку и они там, бы, не гибли в первое воскресенье.
Трудно воевать. Честно, очень тяжело. Но все равно придется это делать, если нам нужны 600 тысяч квадратных километров (площадь Украины 603 548 км² – УП).
Иного уже нет. Мы все делали, чтобы не воевать. Мы больше 20 лет все делали. Но не получилось. Все равно догнало. Теперь нужно.
Взял калаш – *баш!
Евгений Руденко – УП
